Представим себе эти пять лет петроградской
учёбы. Начало сознательной жизни совпало с
началом революции, и человек оказался в самой
середине кипящих страстей. “Это было время очень
больших надежд и очень больших мечтаний. Я думаю,
никогда до этого на земле люди не мечтал итак
смело”. В 1921 году Зинаида Кокорина получает
диплом преподавателя средней школы. Она едет в
Киев и еще не знает своей судьбы.
“Над Киевом пролетал
самолёт…”Я
слушаю Зинаиду Петровну и стараюсь представить
этот момент: над Киевом самолёт. Мальчишки,
извозчики, военные, старики, продавцы, служащие
остановились на улице, открыли окна и двери,
подняли головы кверху. Над городом самолёт. Не
первый раз пролетает, и всё равно улица обо всё
позабыла. Даже лошади испуганно мотают головами
от непривычного грохота сверху. Лёгкий
желтовато-серый аэроплан летел по-нынешнему
очень медленно, по-тогдашнему непостижимо скоро.
Самолёт скрылся, утих. И всё на улицах потекло как
обычно. Но один человек в Киеве не мог уснуть
ночью после низко пролетевшего самолёта. “Я
думала: человек-птица, особенный он или такой же,
как все?...Мне сказали: “ Зинаида Петровна, дело
это мужское”.Тогда я захотела узнать, а как
мужчины становятся летчиками, и стала укладывать
свой чемодан…”
-Дима,
принеси-ка мой чемодан.
Двенадцатилетний внук, слушавший наш
разговор, убегает и
приносит старинный потёртый поцарапанный
чемодан.
-Всё, что осталось…Чудом уцелел чемодан, и
вот фотография…
Весной 1912 года в Качу, в школу лётчиков
прибыла новая библиотекарша. Ну прибыла и
прибыла. Кто мог догадаться о тайной цели
красивой высокой девушки?
Кача – это местечко в Крыму, большое, ровное и
сухое пространство около моря – природой
созданный аэродром. Первые самолёты не нуждались
в бетонных дорожках Качинская земля, весной
покрытая маками, а летом сухой жёлтой травой,
принимала самолёт почти в любом месте. Правда,
самолёты тех лет между колёсами имели ещё и
высоко загнутую “лыжу”, чтобы не
запинаться, лучше касаться земли.
Триста мужчин учились в Каче летать. Тут были
русские, латыши, эстонцы, итальянцы, индусы,
болгар. “Я помню многих по именам. Ангел Стоилов
был силачом-болгарином. Хорошо помню живого,
неистового итальянца Джибелли, он сталпотом
героем Испании. Индус Керим был тихим, задумчивым
человеком, перед тем, как сесть в самолёт, он
всегда на коленях молился богу. Это были недавние
пролетарии – кузнецы, слесари, переплётчики,
жаждавшие летать. Мы тогда ждали скорой мировой
революции и понимали: будут бои, нужны будут
лётчики ”.
Лучше других Зинаида Петровна помнит
Альберта Поэля. Этот эстонский слесарь был в Каче
уже инструктором, учил летать новичков. Он имел
прозвище Бог, как, впрочем, и все другие
инструкторы. И в этом слове не было никакой
иронии. Каждый хорошо умевший летать казался
богом даже для тех, кто сам уже понемногу летал.
Высокий молчаливый эстонец чаще других стал
приходить в библиотеку за книгами…
Краткости ради опустим всё, что имеет
малое отношение к летной судьбе Зинаиды
Кокориной, но все-таки надо сказать: двое людей в
ту весну узнали большую любовь. Кто обозначит
меру любви? Но если и в семьдесят лет один человек
говорит о другом человеке с трепетом в голосе,
это, наверное, и есть высшая мера.
“Ему я первому сказала: хочу летать. И он
понял.… Однажды утром мы вдвоем пошли к самолету.
Всё помню: удивленно переглянулись механики
(женщины к самолетам обычно не подходили). Помню,
рукою крутнули пропеллер. Помню, побежали под
крыльями красные маки. И все, что было потом,
всегда вспоминалось как самый счастливый миг.
Минут двадцать летали…” В из суббот после этого
дня летчики в Каче готовились праздновать
свадьбу. В этот день молодые – библиотекарь
Кокорина и летчик Поэль – готовились ехать в
загс в Севастополь. А в четверг инструктор Поэль
не успел вывести старый “ньюпор”
из
штопора и разбился почти на глазах у невесты.
“Хоронили его в Севостополе. Вместо
памятника поставили два скрещенных пропеллера,
тогда всех летчиков так хоронили. Друзья
говорили речи.Кто-то держал меня под руки. А я,
одеревеневшая, почему-то силилась сосчитать
рябившие в глазах пропеллеры… Вино,
приготовленное на свадьбу, выпили на поминках…”
В этом месте рассказа Зинаида Петровна долго
молчит. Мы глядим в окошко. На крыше соседнего
деревянного дома прыгает воробей. В морозную
ночь он, видно, ночевал где-нибудь в трубе.
Чумазый растрепанный воробей ожил на солнышке,
оставляет на ровном снегу строчки следов…
-Ну а потом?
-А потом я пошла к начальнику училища и
секретарю партячейки. Постаралась им объяснить…
Наверное, нельзя было мне отказать. Через три дня
я уезжала под Москву, в Егорьевск. В Егорьевске проходили теоретический
лётный курс.
Среди курсантов в Егорьевске были четыре
девушки. Но высокий инспектор, приехавший из
Москвы, всех отчислил. Он сказал то же самое, что
Зинаида Кокорина слышала множество раз, но
сказал грубо: “Бабам не место…” Нарком в Москве,
приветливый и доступный, был по-отечески добрым,
но и он сказал: “У вас может быть столько дорог. А
самолёты… Ну признайтесь, разве легко?..”
Оставался один человек, который мог бы помочь
двум особенно уорным – Евдокимовой и Кокориной.
И девушки пошли за советом ко “Всесоюзному
Старосте”. Человек не стал отговаривать. Он
внимательно слушал, теребил кончик известной по
всей стране бороды и наконец сказал: “А
выдержите?”. Калинин вышел из-за стола, пожал
руку : “Первым всегда трудно. Не отступать…”
“После
курса в Егорьевске я ехала в Качу, к стареньким
самолётам. За Курском по причине больших заносов
поезд остановился. Пассажиры чистили путь,
добывали дрова для паровоза. Под Харьковом ещё
одна остановка. Путь был свободен, но мы стояли.
Пять минут непрерывно гудел паровозный гудок.
Мужчины на морозе стояли с непокрытыми головами.
Машинист, не стыдясь, плакал. В эти минуты в
Москве хоронили Ленина”.
А дни шли. И
можно было уже сесть в самолет. И не летать ещё, а
просто так посидеть в кабине, потрогать крылья
ладонью, крутануть пропеллер для тех, кто
взлетал, подышать запахом подгоревшей касторки.
Старые, изношенные самолёты. Каждый день в них
обязательно что-нибудь ломалось. Нынешний летчик
изумился бы, заглянув в кабину качинского
“ньюпора” или “авро”, - ни одного прибора. Ни
одного! “Работу мотора определяли на слух,
высоту полёта на глаз. Летали, правда, недалеко,
невысоко”.
Полёт был праздником. Минут
десять-пятнадцать праздника, остальное –
трудовые будни. Подъем до солнца, отбой поздно
вечером. Переборка клапанов, притирка клапанов,
рулёжка по полю. Моторы были недолговечные –
сорок часов работы, и надо менять. На каждый
самолет полагалось по три мотора. С одним летали,
другой стоял наготове в ангаре, третий - в
мастерской на починке. “Тут я вполне узнала, что
значит “неженское дело”. Надо было не просто
поспевать за мужчинами. Середнячком своё право я
не могла утвердить. Надо было стать первой”.
И она была первой во всём. Её выбрали
старостой группы. Она первая освоила самолёт. И,
когда подошло время летать без инструктора,
первой назвали её фамилию.
Можно
рассказать о самом первом её полете. Он случился 3
мая 1924 года. Но всё было буднично просто. “Авро”
взлетел, сделал круг и опустился в обозначенном
месте. В летней практике школы это был рядовой
факт: еще один курсант удачно начал полеты. В
человеческой жизни это была заметная дата.
Сейчас издалека мы хорошо видим: утверждая себя,
человек прибавил камешек в пирамиду
человеческих ценностей.
“В тот день
я была просто счастлива. Мы ходили в одинаковых
комбинезонах, и только букетик крымских цветов,
который я получила, вылезая из самолёта, отличал
меня от всех остальных”.
Трудным был
третий её полет. Разлетелся мотор у “авро”.
Капот мотора оторвался и лёг на крыло. Самолет
падал, но все-таки сел. Когда разбирали полет,
человек, которого в Каче все уважали, сказал:
“Кокорина будет хорошим летчиком”.
